«Под защитой старух». Театральный критик – о спектакле «Время женщин»

Спектакль «Время женщин» поставил несколько лет назад режиссер и художник Алексей Вотяков (Данилов) по повести Елены Чижовой, петербургской писательницы, частой «гостьи» шорт-листа «Русского Букера».

Спектакль получился сильным, откровенным, сердечным. Ритм воспоминаний лишен линейности, строгой последовательности, логики. Жить в памяти все равно что в вечности. Это иррациональная среда обитания, очень близкая чуду, фантазии, вымыслу, искусству. Неслучайно молчаливая героиня спектакля Сюзанна – вспоминательница, рассказчица – художник. Она рисует коллективный портрет своего прошлого, словно портрет собственной души.

Как в «Зеркале» Тарковского, этот портрет состоит из фигур, обитающих в былом, окружавших когда-то в жизни и созданных воображением. Прошедшие дни накалываются бабочками-снежинками на иглу вечности и запираются под ее же непроницаемое стекло. И под ним даже будни, шаркающие стоптанными тапками в своей бесхитростной простоте, даже элементарное меню (блины, чай), повседневное общение (сидеть на кухне и говорить о работе, прижиматься к маме, когда она расчесывает тебе волосы), немудреные развлечения (танцы в носочках под патефон, просмотр телевизора) кажутся чем-то особенным, насквозь таинственным, полным знаков, посланий и ответов…

Единство и антитеза

Удивительная штука: начинаешь думать о том, в чем главная удача «Времени женщин», ответ приходит сразу – редкостное сегодня чувство единства, человеческого сродства, которое несет эта постановка. Однако главный стилевой принцип спектакля – антитеза. Она же, как известно, дробит, а не единит. Впрочем, это противоречие придает спектаклю, по ритму довольно неспешному, надрыв, остроту, пронзительность. «Время женщин» одновременно будит «три струны нашего воображения», о которых когда-то писал А. Пушкин, - смех, жалость и ужас. Контраст как ведущий стилевой принцип, определяющий непогрешимые связи всех компонентов спектакля. Это, прежде всего, их контраст, что особенно очевидно в лучшей сцене спектакля – сцене свадьбы-смерти. Цепочку контрастов можно множить и множить. Один из самых заметных - противоречие суровой жизненности, которую ни ностальгия, ни хрупко-бумажные снежинки детства не скрашивают, и вневременного характера происходящего: удручающий быт и зов вечности. Внятно раскрыто режиссером и противоречие естественных, построенных на сердечности, доверии, жизненных отношений и тотальной разобщенности людей, втиснутых в «матрицу» госмашины.

Жизни сердца, ошибочно-неуклюжей, в трещинах, занозах и потерях, но живой и светлой, как снежинка на ветру (старухи и Тоня Беспалова), и антижизни, автоматично-бездушной, плакатно-лозунговой, знающей, зачем и как быть, и при этом пугающе неживой, механистичной, железной, будто станок. В выражении этого контраста потрясают своей простотой, вкусом и умелостью детали. Танец Тони в уютных домашних носочках (ах, как беззащитна поэтичная, одухотворенная Тоня (А. Дашук) в эти минуты зыбкого счастья с кем-то вдвоем) и «ширешаговый» марш в красных сапогах Зои Ивановны (Т. Бусыгина), прямой, как рельсы в коммунизм. Удивительно точно и логично вписался в постановку, ищущую прочные основы мира и низвергающую непрочные, контраст одной из самых пронзительных православных молитв «Царице моя преблагая, надеждо моя Богородице…», свидетельствующей о полнокровной, нерушимой вере и любви, и душной, пряной, знойной западной песенки «Perhaps, Perhaps, Perhaps» («Может быть, возможно, наверное»), жалующейся, что на любовь страшно и почти невозможно надеяться, что ей нельзя верить…

Казалось бы, контрастом являются и образы главных героинь. Типаж Тони – хрупкий облик юности, нежного изящества, взывающий к жалости и состраданию, фигурка болезненной девочки с круглым детским личиком Лилиан Гиш, с пушистыми волосами, бесконечно грустными и удивленными большими глазами (идеальная фигура для жанра мелодрамы). В ней сквозит девически незрелое, невзрослое, это своего рода тема актрисы. С самого начала Тоня балансирует на грани трагического исхода, изначально она не от мира сего. Облик героини на стылой остановке, пронизанный детской беспомощностью, намекает на неотвратимость печального конца. А старухи... Кажется, они заземлены, укоренены в реальности опытом и всей тяжестью прожитых лет, сильные, вечные. Их фактуры тяготеют к комедии, однако смешная внешность привлечена к выражению драматичнейшей сущности. Незамысловатость, добродушие, округлость, доброта их образов, лучащихся душевной ясностью и простотой, не отменяют растревоженности, неуспокоенности, высоты общего горя. Все трое, и Евдокия, и Гликерия, и Ариадна, как и Тоня, всегда в состоянии боевой готовности для защиты своего достоинства, своей души, своего ребенка. Нельзя не отметить точность подбора ансамбля исполнительниц даже с точки зрения сочетания из физических фактур, старухи эти – одно тело, одна душа, «коллективный герой», коллективный портрет поколения, которое умело жить семьей, даже не имея семьи.

Но есть в этом коллективном образе что-то неясное, невысказанное до конца, несущее в себе неразрешимую сложность самой жизни. И очень хочется попытаться понять это невысказанное, не до конца ясное. Когда-то философ В. Розанов сказал о том, что у нас, у русских, «нет совсем мечты своей родины». Мол, у англичан есть, например, своя «старая, добрая Англия», а у нас лишь «проклятая Россия». Не умеем любить? Ценить? Верить? Да… Наверное, не в памяти исторической все дело даже, а в этом розановском диагнозе - «нет совсем мечты своей родины», уверенной любви к ней, веры в ее идеальнее стороны, неотменяемые никакими эпохами, модами и партиями. Сила спектакля «Время женщин» в том, что он дает эту мечту, дает как раз в коллективном образе старух, которые, конечно же, не только символы прошлого, но и всей России, той, что была, есть и будет, в которую «можно только верить», как Тютчев завещал. К таким мыслям приводит поиск связей с прошлым, разрушенным ходом истории, поиск, который идет на протяжении спектакля искренне и безостановочно. Оказывается, есть то, что не исчезает под колесами безжалостного механизма смены времен, эпох, формаций. Человеческое единство! Оно и в жизни, и в Вечности, и в истории, и в памяти не может быть отменено. Разрешите, я снова процитирую В. Розанова: «Мне хотелось бы, чтобы меня некоторые помнили… и только при условии, чтобы помнили вместе с моими близкими. Без памяти о них, о их доброте, о чести – я не хочу, чтоб и меня помнили».

«Не завтра будет смерть, а когда-нибудь сегодня»

«Время женщин» создает редкостную атмосферу доброты и гармонии, в основе которой – естественный и глубоко человечный сплав мудрости, свободы, равновесия, радости и благословения. В спектакле много критики (социума, государства, политики), но ее с лихвой перекрывает приятие. Ни крика. Ни плача. Ни шума. Ни суеты сердца. Ни отказа. Ни мучительного напряжения понять и принять. Для меня самое волнующее в этой постановке – гармонично-нестрашное совмещение жизни и смерти в каждом сантиметре пространства сцены, в каждой минуте сюжетного действия. Не время, не эпоха, не история и не память даже, а именно они – жизнь и смерть - развернули над героями свое лоскутное покрывало – белое и прозрачное, как снежинка, вырезанная детской рукой, бесшовное, сквозящее общим, единым светом. Сестра моя – жизнь. Сестра моя – смерть.

Я несколько раз во время просмотра вспомнила стихотворение Николая Рубцова «В горнице моей светло…» Сначала не поняла, почему оно так настойчиво приходило на ум, к тому же Рубцов не из списка любимых поэтов. Но в стихах этих есть аура жизни того, кто ушел давно и навсегда, свечение непреходящей, вечно длящейся в сердце ребенка жизни ушедшей матери, непрекращающееся, неотменяемое ни смертью, ни годами, ни сменой эпох чувство сродства, чувство «вместе». Никто не скажет, прочтя этот текст, что мальчик-сирота Рубцов тоскует по умершей маме, которую чертами и деталями не вспомнить уж, кажется, что это о живом и живых написано:

В горнице моей светло.
Это от ночной звезды.
Матушка возьмет ведро,
Молча принесет воды...

Вот и тут старухи живые. И мама Тоня. И все их неденежное «приданое» - любовь, верность, простота и неимоверная сложность жертвы, короткие, редкие счастья и большая, живая, как жизнь, боль. Ее так много, так несправедливо много, что главные героини спектакля, на первый взгляд, достойны лишь сочувствия. Но на самом деле их жизни и судьбы преисполнены величия, красоты, смелости и продолжают светить даже после исчезновения, как путеводная звезда новой – Софьиной – жизни. И хочется верить, что смерти нет, по крайней мере, той, о которой мы думаем с кипящим, волнующимся сердцем, когда его жгут несогласие, тоска, предчувствие, неотвратимость. Откуда такие простые, зашоренные реакции? Это вечное сражение с умом, с сердцем, усилие понять, принять свою смертность? Ведь чувство смерти, как и жизни, естественное и простое. Должно быть так. Она с нами, а не против нас. Старухи, пережившие столько смертей и носящие вблизи, за пазушкой, у сердца собственную, это как никто понимают.

Все главное в спектакле сказано словно про себя, а не вслух. Для тишины, а не для ответа (мало кто так сегодня говорит). Сказано в том числе и это: «Завтра никогда не наступает; длится вечное сегодня. Не будущее замкнётся смертью, а длящееся настоящее. Не завтра будет смерть, а когда-нибудь сегодня» (Г. Ландау).

Свет старости

В нашем театре когда-то ставили Мак-Донаха. Его «Королева красоты» - пьеса про запах старости, про ужас ненужности, про возраст запустения, про гибель каждый день, про затхлость надежд и пропасть непонимания. Чтобы нейтрализовать прививку этого ирландского кошмара, надо смотреть «Время женщин», в нем с любовью и ясностью сказано: старость может быть прекрасной, все понимающей, все знающей, все прощающей, откровенной, светлой. Хоть и вздорной, хитрой, ироничной, сварливой. После его просмотра очевидно, что мы все живем, опираясь на чью-то старость. Каждый из нас носит в себе какого-то дорогого старика. Чей это образ? Доброй бабушки, учителя, соседки, деда Бори из соседнего подъезда?.. Неважно. Их старость живет в нас. Этот возраст правдив. Лгать нет причин, смерть рядом. Этот возраст догадлив. Быть рядом со стариком - словно проходить проверку на детекторе лжи. Это возраст конца и границы. Невозможных состояний (мы не сможем их выдержать!). Это возраст последнего знания (хотим ли мы знать?). Это возраст закрытости, тишины, не суетливости (мы же без суеты не сможем). Это возраст свободы. (А мы ищем все новых ограничений и тонем в условностях и правилах).

Почему так светло на душе после «Времени женщин»? Потому что там явлено почти невозможное – ад старости и одиночества, ад истории и бесчеловечной эпохи переплавляются в понимание, дружбу, преданность, нежность, спасение… И формула этой переплавки есть что-то большее, чем любовь. Милосердие? Предельная бескорыстность добра? А может, чудо, чей покров, как мирная музыка богородичной молитвы, накрывает и сцену, и судьбы героев, и нас всех незримой защитой – женской, святой, очищающей? И когда три старухи молятся, понимаешь, в мире все на своих местах, в нем все с лаской и под защитой, в нем даже страшное нестрашно, в нем все в ритме родства, а чужих нет совсем!

Действующие лица и исполнители:

Софья - Елена Кононенко 

Антонина - Анна Дашук 

Бабушка Евдокия - Надежда Лаврова 

Бабушка Ариадна -Марина Крюкова 

Бабушка Гликерия - Елена Савельева 

Григорий - Данила Сочков 

Николай - Владимир Богданов 

Соломон Захарович; Старшой - Юрий Дуванов, Николай Савельев 

Зоя Ивановна; Докторша - Лира Андреева (Лямкина), Татьяна Бусыгина 

Митя; Шестерка - Иван Погорелов, Иван Семенов 

Литературные премии прозаика Е.С. Чижовой:

Роман «Крошки Цахес» — премия «Северная Пальмира» (2001) и Литературная премия журнала «Звезда» (2001),

Роман «Лавра» — шорт-лист Русского Букера (2003),

Роман «Полукровка» (опубликован под названием «Преступница») — шорт-лист Русского Букера (2005),

Роман «Время женщин» — лауреат премии Русский Букер (2009).